Россия идёт вразнос: прогноз сбывается

Перепост статьи В. Пастухова от июля 2013 г. Уже одна эта разница во времени делает настоятельным её прочтение.

16-07-2013 16:55:00

Тотализатор

Ответом на создание «Общенародного фронта» может быть только движение Сопротивления. Духовного

^{Петр Саруханов}

Стоящие на краю русской бездны не ощущают отсутствия дна. Им не хватает глубины воображения. Там, за пределами воображения, сегодня происходит тектонический сдвиг культурных пластов, равного которому по мощи и значению в России не было несколько десятилетий, а то и столетий. Возможно, совсем скоро колебания культурной почвы достигнут поверхности социальной и политической жизни, и тогда Россия вздрогнет от удара такой силы, какого не было со времени окончания Второй мировой войны.

Несмотря на громкие предупреждения политически активного меньшинства, «определяющее большинство» полагает, что реставрационная политика Владимира Путина не зайдет слишком далеко, а политические репрессии будут носить локальный характер и остановятся на приемлемом для элиты уровне.

Все ждут от Путина, что и дальше будет «как сейчас», — тошно, но терпимо.

В действительности все обстоит с точностью до наоборот. Россия находится на пороге масштабных и необратимых потрясений, инициированных самой властью, которые затронут очень широкие слои населения. Жизнь будет быстро меняться, и далеко не в лучшую сторону.

Масштаб случившегося с Россией элитами не осознан, брошенный историей вызов недооценен, глубинный смысл происходящего не понят. Пока российские элиты приспосабливаются к жизни при авторитаризме, Россия плавно, но неуклонно скатывается в тоталитаризм. Те, кто готовится жить при Пиночете, могут быть весьма разочарованы, неожиданно обнаружив себя живущими при Муссолини или Сталине. Россия не отделена от своего страшного прошлого китайской стеной. Это прошлое живет в ней, как бацилла чумы, готовая в любую минуту вырваться наружу из потревоженной могилы. Россия ходит сегодня по чумному кладбищу собственной истории с лопатой. Не дай бог ей начать копать…

Уничтожение инакомыслящих

Нет, Москва — это не Рио-де-Жанейро, а путинский режим — не полицейское государство.

Полицейское государство контролирует поведение человека в публичной сфере, оставляя ему на собственное усмотрение частную жизнь. В отличие от полицейского государства, тоталитарное государство не признает разделения на публичную и частную жизнь, пытаясь контролировать человека везде, всегда и во всем. Именно Ленин, отрицавший границу между частным и публичным правом, заложил основы советского тоталитаризма. Сталин лишь развил на практике ленинские принципы управления страной.

Авторитарное государство борется с преступными (с его точки зрения) действиями, тоталитарное — с преступной мыслью. Авторитарный режим уничтожает оппозицию, тоталитарный расправляется со всеми, кто имеет позицию, свою точку зрения.

Врагом авторитаризма является нелояльно мыслящий человек. Врагом тоталитаризма является просто мыслящий человек. Именно мыслящий человек, обычный homo sapiens, каким мы его знаем и любим, — является для тоталитарного государства главной угрозой. Чтобы такое государство было стабильным, способность человека самостоятельно мыслить должна находиться в подавленном состоянии.

При тоталитаризме думать можно только коллективно. Любой индивидуально мыслящий человек автоматически становится здесь инакомыслящим. Инакомыслие — главная мишень для тоталитарного государства. На борьбу с ним оно тратит огромные силы. Если авторитарное государство просто ограничивает свободу, то тоталитарное государство моделирует несвободу. Оно программирует поведение атомизированных и лишенных собственной воли субъектов, тщательно пропалывая массовое сознание от любых сорных мыслей. Внушение и страх — вот те два скальпеля, при помощи которых тоталитаризм производит операции на мозге и сердце нации.

Борьба с инакомыслием — суть современной политики. Действия Путина зачастую трактуются совершенно неверно, как попытка подавить оппозицию. На самом деле объектом его внимания является вовсе не оппозиция, а общество в целом.

Цель власти — смена социального кода поведения самых широких общественных слоев, включение у них подсознательных, основанных на страхе и агрессии, рефлексов.

Магнитского осудили посмертно не в отместку, а потому что его имя стало символом инакомыслия и сопротивления. Поэтому потребовался столь же символический ответный жест.

Все последние инициативы властей, внешне разнородные и изолированные, начиная с законов о защите чувств верующих, о запрете на пропаганду гомосексуализма, об ограничении иностранных усыновлений и заканчивая гротескным «делом экспертов», травлей Морщаковой и изгнанием Гуриева, — соединены между собой глубинной логикой и направлены на установление всеобщего ментального однообразия.

Путин — это подобие Великого Инквизитора, очередной русский «инженер человеческих душ», любитель экспериментов над русским сознанием. Эти эксперименты для него жизненно необходимы, потому что, если ему не удастся ввести Россию в состояние ментальной комы, его режим не устоит, а у всех его конституционных контрреформ снесет крышу. Ради этого он готов пойти так далеко, как этого потребуют обстоятельства.

Навстречу террору

История однозначно доказала, что добиться единомыслия и подавить инакомыслие без террора невозможно. Россия обречена на террор, причем на массовый террор. Сегодня большинству это заявление покажется чрезмерным. Но цели не только оправдывают, но и предопределяют средства. Цели Путина задают выбор им средств их достижения. Не напугав, Россию мыслить не отучишь — вот тот единственный урок, который он, похоже, вынес из всей русской истории. Он будет пугать, потому что не способен убеждать.

Террор — это больше, чем насилие и произвол. И то и другое в избытке присутствует и при авторитаризме (а в той или иной степени и при демократии: идеальной политической формы человечество не изобрело и вряд ли когда-либо изобретет). Но террор — это нечто иное, это — система, не имеющая определенных политических координат и поэтому рождающая животный и безотчетный страх. Страх, причину которого невозможно установить. В условиях террора человек не может предотвратить угрозу, демонстрируя лояльное поведение, потому что не знает, чего именно нужно бояться. Поэтому он боится всего. Террор — это система всеобщей незащищенности снизу доверху. Это когда еще сегодня ты «эффективный палач», а уже завтра на твоих запястьях защелкивают наручники.

Только такой безотчетный и всепоглощающий страх может задействовать психологические механизмы, которые работают на «молекулярном» уровне. С их помощью человек сам включает интеллектуальную самоцензуру, не дожидаясь указаний цензора. Он больше не ждет приказа «сверху», а сам стремится угадать, какой поступок в данной ситуации является наиболее ожидаемым и, следовательно, безопасным. При этом самые одаренные особи ориентируются в этом вопросе исключительно на свою интуицию, а не на подсказки разума (который обычно в такой ситуации является обременением).

В условиях террора отпадает необходимость заставлять думать как все. Люди сами, добровольно и в массовом порядке, отказываются думать вовсе.

Стабильность в тоталитарном государстве поддерживается благодаря эффекту «выключенного сознания». Население превращается в человекообразных роботов, которые способны решать отдельно взятые задачи (и как показывает советская история — даже совершать подвиги), но в целом живут не рефлексируя. Это настоящие зомби, как будто пришедшие с киноэкрана. Людям, родившимся в СССР, они должны быть хорошо знакомы.

Обществом «выключенного сознания» являлись в равной степени и нацистская Германия, и сталинский Советский Союз. Обществом «выключенного сознания» обещает стать и современная Россия.

Неизбежность усиления «клановой войны»

Проблема с террором у власти одна, и она заключена в его природе — им никто не может управлять. Маховик террора можно раскрутить, но его невозможно остановить. Он как плазменный двигатель — будет работать до тех пор, пока не выгорит дотла.

Наивно думать, что Путин или тем более его окружение способны контролировать террор. Это так же ошибочно, как полагать, что Сталин управлял созданной им адской машиной. Террор тем и отличается от произвола, что он носит ненаправленный характер, что рождаемая им паранойя заставляет репрессивную машину обрушиваться на всех подряд. Террор начинает с врагов, а заканчивает друзьями.

В условиях террора Россия неизбежно станет полем битвы многочисленных элитных кланов, которые в бесконечных «боях без правил» окончательно обескровят себя. При этом почти все, кто сегодня со всей силой раскручивает маховик репрессий, — позже сами попадут под него. У террора нет очевидного вектора. Ни Сечин, ни Патрушев, ни Бортников, ни весь кооператив «Озеро», не говоря уже о сошке помельче, не могут быть уверены на сто процентов в том, что их не сомнут эти жернова. Бывали в России и покруче деятели, но и тех перетерло.

Уже сегодня видно, как проседает и трещит по швам созданная Путиным пирамида власти. В ее основании лежало феодальное по своей природе «крышевание» экономики кланами «силовиков», породнившихся с криминалом. Под каждым таким кланом, как виноградные гроздья на ветке, висели многочисленные «опекаемые» ими бизнесы, а между бизнесами и властью сновали истинные герои эпохи — бесчисленные «решалы». Еще два-три года назад казалось, что эта система будет стоять неколебимо, а печальные примеры того, что происходит с теми, кто в нее не вписался, были у всех на слуху — Ходорковский, Браудер, Магнитский, Лебедев, далее везде…

Но сегодня уже все иначе. Улицы Лондона наполняются эмигрантами «нового типа». Бывшие чекисты и их подопечные, полагавшие себя в полной безопасности, еще два года назад задорно декламировавшие: «нам что: чем хуже, тем лучше», — попали под каток собственного асфальтоукладчика и очумело мечутся в поисках аварийного выхода из захламленной ими страны. Другим повезло меньше: для них все выходы уже закрыли вместе с ними самими. Какие-то авантюристы еще предлагают свои услуги провинциалам. Но серьезный бизнес уже знает горькую правду: «решалы» уже ничего не решают в России. Более того, похоже, что вскоре самих «решал» в массовом порядке «порешат».

На первый взгляд кажется, что это спонтанная борьба всех против всех. Но присмотревшись, в ней можно разглядеть скрытую историческую логику. Гидра террора пожирает старый правящий класс, чтобы освободить дорогу новому классу, еще более жадному и беспринципному.

Из провинции, с самых низов выстроенной феодальной вертикали, подтягиваются страшные люди, готовые «душить и давить», получая в награду не какой-то бойкий бизнес, не доступ к трубе, не бюджетный миллиард под «распил», а относительно скромный номенклатурный «паек».

С ними меньше возни, им не надо «вырубать сознание», они приходят во власть с уже «выключенными» мозгами. К тому же они обходятся намного дешевле, а в условиях нарастания бюджетного дефицита это немало. По сравнению с ними традиционные «жулики и воры» выглядят аристократами.

«Молодая поросль» новых путинцев размножается, как саранча, и так же, как саранча, опустошает все вокруг, подъедая в том числе нуворишей и сибаритов старой волны. Это новое издание борьбы бояр и дворян, «старых большевиков» и «верных сталинцев». Известно, что внутривидовая конкуренция — самая жестокая. Россия еще содрогнется от хруста, когда эти два паразитических класса сомкнут свои безжалостные челюсти на костях друг друга. Запуганное и затравленное население будет безмолвным статистом в этой схватке хищников. 

Главный заложник

Наивно полагать, что Путин — это человек, который может направлять террор. Террор — это не инструмент политики, а состояние общества. Он сродни стихийному явлению, похож на торнадо. Начавшись с небольшого ветра, террор постепенно вырастает до размеров гигантской воронки, втягивающей в себя из окружающего пространства людей и предметы. Провалившись в террор, общество теряет контроль над своей собственной историей до тех пор, пока бедствие само по себе не прекратится, исчерпав свою энергию.

Путин является не столько архитектором, сколько прорабом «нового тоталитаризма». В целом тоталитаризм — это истерическая реакция общества на переживаемый им глубочайший кризис, аффективный ответ на страх и усталость. В таком состоянии люди готовы отдать столько своей свободы, сколько власть может унести.

Не Путин толкает Россию в тоталитаризм, а Россия — Путина.

По большому счету сегодня Путин, а вовсе не Ходорковский, является главным заложником в России.

В сложившейся ситуации от Путина требуется огромное мужество и чувство исторической ответственности, чтобы не поддаться искушению «легких решений и простых идей». Он должен был бы идти вперед не вместе с толпой, а наперекор ей, как это делают по-настоящему великие исторические личности. Миссия элит состоит в том, чтобы сопротивляться массовому психозу, а не потакать ему. Но это не его случай.

Тоталитаризм в России есть удел реформаторов-неудачников, тех, кто круто закладывал, но потом быстро выдыхался. Страна обрушивалась в пропасть каждый раз после того, как «за гуж брался тот, кто не дюж». Грозный, начинавший с просвещения и самоуправления, закончил опричниной. Ленин, начинавший с мировой революции, закончил «диктатурой пролетариата». Путин, проваливший в начале своего правления все реформы, за которые брался, заканчивает «православным чекизмом».

Сегодняшний «прыжок в прошлое» — это всего лишь движение по линии наименьшего сопротивления. Для того чтобы избежать возвращения в тоталитаризм, необходимо прилагать огромные моральные и физические усилия. Для того чтобы в нем снова оказаться, достаточно просто ничего не делать. Путин пошел на поводу у масс, он растворился в них, вместо того чтобы вести их. В историческом смысле винить его надо не столько за то, что он сделал, сколько за то, чего он не сделал. 

Движение Сопротивления

Предстоящий и практически неминуемый сдвиг в сторону тоталитарного государства полностью меняет представление о том, что является целями и задачами оппозиции в России.

Политическая оппозиция как таковая в ближайшем будущем будет практически невозможна, не столько потому, что на нее обрушится лавина репрессий, сколько потому, что в обществе «выключенного сознания» она никогда не станет массовой и должна будет всегда оставаться маргинальной силой.

В этой ситуации на первый план выходит не столько политическая, сколько духовная оппозиция режиму. Особое значение в этой связи приобретает мнение видных деятелей культуры, лидеров профессиональных сообществ —  всех тех, кого принято называть «цветом нации». От этих людей больше, чем от «профессиональных революционеров», сегодня зависит будущее России в самом глубинном, цивилизационном смысле этого слова. Если они не определятся в своем отношении к происходящему сползанию России в бездну, то русское общество обречено, потому что, кроме них, это сделать в данный момент некому.

В России традиционно бытует искаженное представление о движущих силах истории. Сначала народники, а за ними и марксисты придали действиям народных масс преувеличенное и даже сакральное значение. В действительности народные массы — это стволовые клетки истории. Они формируют социальные и политические институты по лекалам, которые нарезают элиты. Поэтому на элитах и лежит основная ответственность за судьбу страны.

Это, кстати, хорошо понимает Кремль. Идея «Общероссийского народного фронта», который воспринимается многими как потенциальный восприемник исчерпавшей себя «Единой России», прочитывается многими совершенно неправильно. Это не столько политическая организация для участия в каких-то будущих выборах, сколько механизм контроля и нейтрализации элит в преддверии грядущих потрясений. Это способ организации элит в обществе-муравейнике (соборном — если кому-то больше так нравится). Альтернативой ему может стать только движение Сопротивления, охватывающее все культурные слои общества.

«Общенародный фронт» и движение Сопротивления — это две диаметрально противоположные философии организации русских элит, отражающие принципиальное различие между обществом-муравейником и гражданским обществом.

В новых условиях лейтмотивом Сопротивления должны быть не организация массовых митингов, шествий и стачек, не подготовка революции (сама придет, не спрашиваясь), не создание программ и манифестов, а «всего лишь» борьба против лжи и за человеческое достоинство. Сегодня каждый, кто не поддался истерии, кто отказался «выключить» свое сознание, кто готов помнить, за что убили Магнитского, держат в тюрьме Ходорковского, травят Навального, — тот уже боец Сопротивления. Страна вступает в такую эпоху, когда битва будет вестись за каждого думающего человека, потому что все они будут на счету.

Россия идет вразнос. Мало шансов, что эту катастрофу удастся спустить на тормозах. Но все-таки они есть. Новый тоталитаризм отличается от старого двумя очень важными показателями. Во-первых, у режима нет подходящей новой «доминирующей идеи», без которой тоталитарное общество выстроить практически невозможно. Попытка скрестить православие с большевизмом обречена на провал, так как обе эти идеологии давно вышли из детородного возраста. Во-вторых, и информационно (интернет), и чисто физически (свободная граница) новый тоталитаризм приходится строить в условиях «открытого контура». Это существенно снижает эффективность репрессивной машины.

Россию, скорее всего, ожидает весьма тусклый и унылый тоталитаризм, соответствующий масштабу личности его создателей. В этих условиях консолидированные усилия элит могут остановить эшелон, несущийся вспять по исторической колее. При этом именно позиция «корневых элит» (как показал конфликт с РАН) имеет наиболее существенное значение. Сегодня судьба России в руках тех, кто традиционно не занимается политикой. Если этот стоп-кран не сработает, то Россия, скорее всего, не удержится на том условном рубеже «нового 1953 года», на котором она сейчас застряла в своем возвратном историческом движении, и последовательно свалится сначала в «большой террор», потом в «большой маразм» стареющего вождя и, наконец, в «большую революцию», которую уже, видимо, не переживет. 

Русская рулетка

Демонстрирующий на публике избыточную уверенность в себе, Путин ошибочно полагает, что он играет с русской историей в тотализатор и все дело только в том, чтобы сделать правильную ставку. Он не отступает ни по одному пункту, удваивая и утраивая ставки, отправляя за решетку живых и мертвых врагов, дразня Америку, заигрывая с Китаем и не считаясь по большому счету ни с кем. Но в действительности он играет с историей в «русскую рулетку», где он сам лишь патрон в пустом барабане. Рано или поздно этот патрон разнесет вдребезги все казино.

Автор: Владимир Пастухов

Постоянный адрес страницы: http://www.novayagazeta.ru/politics/59086.html

Слова свои и для других

Я нередко сталкивался с тем, что лидеры сект цинично и точно описывают в публично доступных текстах, что и как они делают со своими адептами и какие у них на самом деле цели. Но на это редко когда обращают внимание, адепты же просто это игнорируют. Другой любопытный факт, что у них же можно найти немало верных наблюдений за жизнью и людьми, хотя и банально-обще-ходячих при ближайшем рассмотрении, а также обнаружить россыпи моральных сентенций и «мудростей», скопированных с аранжировкой из разных источников. К чему это я? Следует различать фразы, исходящие от личности, и фразы, произносимые индивидом в силу исполняемой функции и служебной специализации. Это различение можно также обозначить как собственно личностные искренние верования и как актёрские сценарные реплики.

Наблюдение сие я вспомнил при встрече с ссылкой на речь Д. Киселёва в видеозаписи от 1999 г.

Путин поставил Россию на рельсы, ведущие в пропасть

Только хотел написать нечто похожее про институты, но несколько под другим углом зрения, а тут такой ясный текст:

Георгий Сатаров (Источник 2) (Источник 1)

Нынешняя дискуссия вокруг нового лица путинского режима содержит две совершенно несущественные темы: мотивы Путина и санкции. А за пределами дискуссии остаются сюжеты много более существенные.

Начнем с мотивов. Нам свойственно пытаться в них разобраться и судачить тем больше, чем они таинственнее. Вот сценка из жизни: к подъезду хрущевки подъезжает машина, из которой вылезают молодожены. Две старушки сидят на лавочке у подъезда, и одна из них говорит: «Видала, Платоновна! Толька Зойку в койку потащил». Специалистам, что называется, виднее. Но вполне конкурентна другая гипотеза: Толька намерен создать здоровую семью.

Но вернемся к Путину. Мотив как осознанный стимул или внутреннее обоснование собственных действий не обязательно предшествует действию. Часто бывает наоборот: погромщик идет громить лавку еврея не потому, что евреи пьют кровь христианских младенцев. Он уверяет себя в последнем, чтобы примирить себя с тем, что он громит лавку соседа. Это называется «снятие когнитивного диссонанса».

Есть еще одно заблуждение: если понять мотив, то можно спрогнозировать действия субъекта. Отнюдь. В гораздо большей степени следующее действие субъекта определяется предшествующими действиями, а не мотивами или убеждениями субъекта. Сказанное мною, как и многое другое относящееся к теме, неоднократно описано и экспериментально подтверждено социальной психологией.

И последнее соображение: какая нам разница, чем движим бизнесмен, производящий отличные и приемлемые по цене утюги, — желанием разбогатеть или мечтой сделать счастливыми домохозяек. Важно другое: отлаженные институты рыночной экономики подталкивают предпринимателей работать на спрос независимо от их мотивов. То же самое в политике: институты важнее мотивов. Мы же обсуждаем мотивы Путина, забыв о том, что тринадцать лет он при нашем попустительстве разрушал конституционные институты, что и сделало возможным (если не неизбежным) весь нынешний маразм.

Санкции обсуждаются прежде всего с точки зрения их действенности и последствий, что вполне естественно. Но официально обнародуемые санкции не имеют существенного влияния на возможные последствия. Эти санкции — часть публичных дипломатических игр. Все эти санкции обладают двумя важными свойствами: их так же легко ввести, как и отменить, и они должны оставлять возможность поиска договоренностей с политической верхушкой России. Именно поэтому они такие смешные. Серьезные последствия будут проистекать из двух источников. Первый — тихие долгосрочные санкции. Второй — непреднамеренные последствия.

Серьезные санкции будут налагаться не для острастки. Их инициаторы будут исходить из новой реальности: на Земле появилась большая страна с ядерным оружием и с непредсказуемой, опасной властью. Запад теперь должен принимать меры безопасности. Нет надежды на Путина — это наконец всем ясно. Нет надежды на российский истеблишмент и российское общество. На Земле больше нет субъекта международного права под названием Россия. Есть только территория повышенной опасности, и эту опасность надо ликвидировать. Теперь они должны все делать сами, и они будут это делать. Наивно судить о возможностях Запада на основании личных качеств отдельных лидеров. Они сильны не лидерами, а институтами. Запад показал способность мобилизации во время Второй мировой войны. Запад выиграл тридцатилетнюю войну у противника несопоставимо более сильного, чем путинская диктатура. Поэтому нелепо сомневаться в том, что они тихо и без суеты справятся с новой угрозой. И не будет никакой публичной апелляции к кому бы то ни было в России. Ведь нелепо обращаться к лавиноопасной скале, перед тем как садануть по ней из пушки, чтобы вызвать управляемую лавину.

Я не хочу излагать здесь список возможных мер. Это несложно. Могу записать их на отдельной бумажке и отдать в надежные руки, чтобы через годик свериться. Это в самом деле несложно. Ведь если внимательно оглядеться, некоторые из этих мер уже реализуются. Просто будьте внимательны.

Непреднамеренные последствия, по определению, образуются из сочетания действий российской власти с шагами Запада, вытекающими из этих действий, но не рассматриваемыми последним как меры по предотвращению угроз, исходящих от России. Приведу очевидный пример: никому в голову теперь не придет консультироваться с Россией в связи с планированием каких-либо международных акций. Это значит, что Россия перестает быть заступником для различных омерзительных диктатур. Фактически Путин развязал руки Западу. Но важно и то, что Россия становится ненужной всем этим диктатурам. Заступником она не будет, оружием торговать ей не дадут, а деньги ей будут нужны самой. В результате Россия (в смысле ее политическое руководство) отгородится не только от Запада, но и от родных по духу мерзавцев. От нее, огромной, непредсказуемой и опасной, будут шарахаться все. Никакого восстановления империи не будет. Будет санитарный кордон и аккуратное экономическое удушение. Нетрудно прикинуть, что это задача несопоставимо более легкая, чем та, которую решал Рейган в отношении «Империи зла».

Еще один пример. Сейчас появляются радостные «патриоты», усматривающие в происходящем превращение путинского режима в стационарного бандита. Они наивно полагают, что возвращаемые в Россию капиталы начнут работать на «возрождение российской экономики». Но для этого капиталов недостаточно. Нужны эффективные институты. А главным экономическим институтом является право. Кому может прийти в голову, что в путинской России может появиться верховенство права?! Если представить себе маловероятное и вообразить приток в страну спасающихся капиталов, то в условиях разрушенных институтов они могут породить только одно: запредельное теневое потребление, которое даст свой дополнительный импульс к общему росту цен и еще больше усилит имущественное расслоение, которое в России и без того рекордное. И то, и другое создаст условия для резкого роста социального недовольства.

Я перечислил выше далеко не все. Непреднамеренные последствия отличаются невысокой предсказуемостью. Единственное, что можно сказать наверняка: Путин поставил Россию на рельсы, ведущие в пропасть. Вопрос только в сроках и степени трагичности гибели русской цивилизации, о которой они поют сейчас так восторженно.

Россия как попытка не быть

Существует предположение, что если люди потенциально способны совершить какие-то глупости и безумства, то они их обязательно совершат, и что шансы на ошибку гораздо выше, чем на разумное и правильное действие. И нет ничего странного ни в самом этом предположении, ни в том, что оно регулярно сбывается. За объяснениями отсылаю к эволюционной эпистемологии, которая хорошо показывает, что в нашем распоряжении есть лишь метод слепых проб и вычищения ошибок, так что более удивительно то, что у нас кое-что иногда получается удачно, чем то, что мы часто ошибаемся.

Как же мы до сих пор живём и даже в чём-то делаем свою жизнь всё лучше и лучше? Да, мы обречены на постоянное и мощное давление ошибок, но мы можем энергично «отгребать» в отвалы выявленные и признанные ошибки, т.е. освобождать себе некоторое пространство от заблуждений-ловушек и строить что-нибудь интересное и относительно надёжное на относительно же разминированном плацдарме. Основной инструмент разминирования — критическое мышление.

Но что происходит, если кто-то где-то не хочет признавать многократно проверенные ошибки, на которых наподрывалось несусветное число миллионов и денег, и живых человеческих тел, а пытается доказать, что это и не ошибки совсем, а столпы истины? Такое необучаемое лицо или общество остановится только тогда, когда возлюбленные заблуждения или совсем похоронят это лицо или общество, или контузят так, что мозги встанут на место и вернётся способность признавать очевидное.

Кстати, в известной типологии отношений вариант «Я хороший — Ты плохой» считается самым тупиковым, излечимым лишь катастрофой, поскольку исключает признание своих ошибок, а все неприятности приписываются внешним персонажам. Трансактный анализ вообще хорошо позволяет понять характер политических событий, поскольку политика — то же общение, только в специфической форме и с участием большего количества людей.

Так о чём это я? О России любимой, естественно. Реальная величайшая историческая миссия моей родины, свершаемая в течение последних ста лет, — это упрямая попытка НЕ БЫТЬ такой, как наиболее успешные страны мира: не быть диалогичной, не быть многоголосой, не быть законособлюдающей, не быть договороспособной и договорособлюдающей, не быть чистоплотной и толерантной, не быть демократической и праволюбящей, не быть интеллектуальной, не быть культуро- и природоберегущей, не быть личностьуважающей, не быть коррупциюизживающей, не быть реально многопартийной и оппозицию не подавляющей, не быть открытой и дружелюбной, не быть счастливой, не быть благодатной для мелкого и среднего бизнеса... и т.д., и тд., и т.д.

Попытка быть там, где быть долго и безопасно невозможно, называется утопией (переводится как «несуществующее место»), каковое слово в русском тексте легко читается как утопление...

И на закуску толковая заметка в тему:

Между историей и утопией

Реальная, а не ностальгическая советская жизнь была порождением метода, а не высокой цели. И эта советская жизнь никуда не делась

Максим Трудолюбов

Vedomosti.ru

21.03.2014

Эта публикация основана на статье «Между историей и утопией» из газеты «Ведомости» от 21.03.2014, №49 (3553).

«Важно понять: вышла ли Россия из советского пространства и времени? И еще важнее: в какой точке между историей и утопией окажется российское общество в результате новой политики российской власти?

Оставаться в истории — значит течь в русле, предложенном обстоятельствами, ранее принятыми решениями, своими и чужими. Это значит действовать в соответствии с соглашениями, действующими внутри страны, и договорами с другими странами.

Перейти в режим утопии — значит претендовать на то, чтобы прокладывать свое русло, ни на кого не оглядываясь.

Как прокладываются такие русла, мы хорошо знаем (или должны вроде бы знать) на опыте собственного прошлого.

Средства достижения высокой коммунистической цели были самые приземленные, даже чрезвычайные. Все, кто мешал утопическому плану, отбрасывались. У истории не бывает друзей и врагов, а вот у утопии — сколько угодно.

Советский Союз — результат сочетания высокой цели и чрезвычайной прагматики. Советское пространство-время — вот что получилось после того, как многими десятилетиями центральная власть пыталась строить рай на земле чрезвычайными методами.

Сказать, что никаких признаков утопии в жизни СССР не было, конечно, нельзя. Советское общество эпохи расцвета было гораздо более эгалитарным, чем сегодняшнее. К примеру, коэффициент вариативности жилой площади на душу населения был в США в 2 раза выше, чем в СССР. Основной показатель неравенства, коэффициент Джини, был в США значительно выше (0,41), чем в Советском Союзе (0,29). Гарантии занятости — пожалуйста. Примеров разительной вертикальной мобильности — из деревни на сцену Малого театра, в профессора или знаменитые поэты — множество. Пространство, в том числе социальное, культурное и языковое, было единым. Промышленность развивалась, в космос вышли.

Признаки утопии в жизни были. Но все-таки восторжествовала не она, а метод ее построения. Большевистский подход к политике пережил смену идеологий и торжествует поныне. Чрезвычайное, т. е. управляемое право, стало основой правовой системы, которая действует до сих пор.

Реальная, а не ностальгическая советская жизнь была порождением метода, а не высокой цели. И эта советская жизнь никуда не делась. Она вокруг нас — так что я никогда не могу понять, о чем тоскуют те, кто говорит о советском как о прошлом. Все — от политических методов и права до отношений внутри коллективов и общественного пространства, пронизанного ложью, — все это наше настоящее. Россия не вышла из советского пространства-времени.

Может быть, тоскуют об утопии в голове, где-то наверху, о том, чтобы правители были утопистами? Это можно понять. Но тогда следует каждому, кто тоскует, внутренне подготовиться к тому, чтобы, возможно, стать щепкой или горкой опилок, ибо в деле построения утопии всегда торжествует метод, а высокая цель остается там, где ей и полагается быть, — в библиотеке на полочке. И ее содержание на самом деле не важно. Ценность утопий литературная. А политика, ими порожденная, — это литература, реализованная чрезвычайными средствами по законам, написанным хорошо вооруженными поэтами.

Опубликовано по адресу: www.vedomosti.ru/newsline/news/24283481/mezhdu-istoriej-i-utopiej»

Вера в достоинство против привычки к рабству / Михаил Немцев

Воля к достоинству против «крепостного права»

Михаил Немцев http://gefter.ru/archive/11676

Воля к социальному достоинству требует разумного пересмотра рутинных самооценок.

Дебаты17.03.2014 // 11

© Giulio Menna

Хватит… чувствовать себя условно расконвоированными.О.И. Генисаретский

В своей рецензии на фильм «Трудно быть Богом» Олег Хархордин пишет: «Многие европейцы, приезжая в РФ, чувствуют себя Руматой. Вмешиваться в эту жизнь, исходя из высших европейских ценностей, значит стать Руматой, а не наблюдателем. Не вмешиваться — значит смотреть, как люди делают ужасные вещи друг с другом. Правильного выхода из этой ситуации для европейца нет, как нет его для Руматы и в книге Стругацких. Но выход есть: правда, это моральная, а не политическая революция, когда человеческое достоинство ставится во главу угла».

Последняя фраза прозрачна, но непонятна: что такое «моральная революция», ставящая во главу угла «человеческое достоинство»? Как ее можно совершить? Но прежде — другой вопрос: что же такое это «человеческое достоинство»?

Философское исследование содержания и значения категории «достоинство» может пойти традиционным путем реконструкции истории его появления и изменения значений. Альтернативный путь — обратиться к учению о достоинстве в современной этике, где эта категория получила особенно глубокую разработку в связи с проблематикой правового сознания и мышления. В обоих случаях исследователь обратится к классической философской, правовой, социологической и моралистической литературе, прослеживая становление концепта «достоинство» из правовых отношений римского права, сословной чести, христианского учения о самоценности любого индивида, наконец, из обобщения концепции гражданских прав и прав человека. Достоинство в современной западной правовой культуре, по выражению Юргена Хабермаса, «образует портал, через который эгалитарно-универсалистское содержание морали импортируется в право». Безусловная ценность достоинства отражена в важнейших национальных и наднациональных правовых документах. Весьма общая категория достоинства постепенно «обрастает» конкретными правовыми процедурами и проникает в законодательства незападных государств, превращаясь в действительную глобально значимую норму права. Однако этот процесс не может происходить равномерно и однообразно во всех обществах.

А теперь я хочу обратить внимание читателя на саму ситуацию постановки проблемыдостоинства в России начала XXI века (эту статью я пишу зимой 2014 года). Эта совершенно особая ситуация. В рамках данной статьи я хочу наметить путь философского осмысления перспектив достоинства как ценности публичной и частной жизни в России.

Разбирая содержание и применение категории «достоинство», «западный» (в метафорически-широком смысле этого слова) философ или правовед имеет дело с проблемами общества, прошедшего модернизацию и так или иначе использующего наследие социально-культурной традиции предшествовавших веков. В это наследие надо включать, например, опыт колониализма и мирового доминирования, в то же время — опыт освободительной (в том числе антиколониальной) борьбы и критического осмысления актуальной ситуации. Это наследие, с одной стороны, представляет собой готовую, предзаданную форму любого антропологического опыта. С другой стороны, в западной академии и связанных с ней культурных индустриях (к их числу нужно отнести т.н. «современное искусство», киноиндустрию и пр.) созданы условия для постоянной критической переработки этой формы. Поэтому западная академия и искусство до сих пор являются месторождением продуктивных антропологических идей. «Достоинство» как правовая и этическая категория является частью этого наследия.

В России, напротив, мы оказываемся в ситуации несуществования достоинства как ценности, фактора межличностных отношений и критерия оценки общественных институтов. Это «значимое отсутствие» проявляется, например, в отсутствии достоинства как темы публичных дискуссий. Более того, на уровне повседневных взаимодействий люди не осмысляют свои отношения как позитивные или же негативные (даже унизительные) по отношению к достоинству (своему, другого, «человеческому достоинству» вообще). Прошу читателя извинить недостаток содержательного доказательства этих обманчиво очевидных утверждений, поскольку соответствующий анализ должен был бы стать предметом другой, социально-антропологической работы.

Моя основная гипотеза состоит в том, что такое безразличие к достоинству является проявлением установленного в СССР и в существенных аспектах сохранившегося до настоящего времени социально-политического режима. Называть этот режим «сталинистским» будет, вероятно, большой неточностью (хотя некоторые исследователи полагают его именно таким, см., например,статью А. Акопяна), хотя его принципиальные особенности определились в 1920–1940-е годы ХХ века. С того времени в России изменились государственная идеология, экономические структуры, трансформировалось общественное сознание. Тем не менее, на уровне повседневных отношений можно различить «сталинистские» способы отношений между людьми, а также функционирования различных организаций и институтов. Достоинство личности гарантируется в России 21-й статьей Конституции России: «достоинство личности охраняется государством. Ничто не может быть основанием для его умаления». Однако эта статья, как и многие другие статьи, имеет декларативный характер.

Отношение, противоположное отношению достоинства, т.е. уважению, следует называть«унижением», если оно негативно. Оно легко воспринимается как «недолжное», оскорбительное и т.д., причем участники и унизительных взаимодействий достигают консенсуса о том, что они таковыми являются, но это не означает, что они стремятся преобразовать отношения, чтобы они не были унизительными (я позволю себе воздержаться от приведения примеров здесь, уповая на обыденное «практическое» знание читателя и читательницы). Если психологическое отношение унижения является массовой реакцией на «встречу» с неким социальным институтом, можно сделать вывод о том, что эффект унижения (практическое отрицание достоинства) фактически является одним из аспектов функционирования этого института. «Сталинизм» проявляется, в частности, в том, что любой социальный институт в современной России функционирует в «режиме унижения». Это не означает, что посещение больницы или полицейского участка обязательно влечет за собой ситуацию унижения. Однако жители страны знают о потенциальной возможности оказаться в такой ситуации, причем действенных средств самозащиты нет.

Кроме того, не только т.н. тотальные дисциплинарные институты — такие как армия или тюрьма — до сих пор, по-видимому, не способны функционировать без воспроизводства ситуации унижения. Но и институты социальной защиты, такие как родильный дом или органы социальной опеки, воспроизводят отношения, описываемые их вынужденными участниками как «унизительные».

Устойчивое сохранение в России таких общественных отношений само по себе требует специального внимательного анализа и объяснения.

Итак, я исхожу из того, что в современной России нужно говорить об изобретении достоинства. Анализ категории «достоинство», предлагаемый мировыми (по умолчанию — западными) философскими и этическими традициями, требует еще специальной предварительной адаптации к действительности «постсталинской» России. Сам по себе он малопродуктивен и остается лишь предметом истории идей. В России к «достоинству» нужно опять прийти. Каким образом «достоинство» может быть помыслено в качестве ценности, а его обретение — стать фактором общественной жизни здесь, в этой ситуации этого общества? Как возможна «воля к достоинству»(выражение О.А. Донских (1))?

Для понимания значимых для такой постановки вопроса особенностей российского общества, обратимся к историософии философа Владимира Бибихина (2). Историософия, т.е. изобретение предельных категорий для обозначения общего, специального и особенного в историческом опыте и в мышлении истории, особенно необходима именно в таких случаях. Проблема возможности новой «воли к достоинству» — это философская проблема постольку, поскольку речь идет о философском, а не правовой категории. Историософ создает не объяснительные концепции, а концепты. Позже они могут стать предметом продуктивных исследовательских программ в социологии, истории, антропологии и других гуманитарных и общественных науках. Назначение концепта — «схватить» существенное в некотором явлении, не определяемое объективистской наукой, но парадоксально привлекающее к себе внимание наблюдателя. Концепт позволяет «войти» в некоторую реальность, сформировать перспективу. В начале Нового времени «индивидуальное достоинство» фактически было концептом для европейских мыслителей. В современной России необходимы новые концепты, которые сделают видимым трудноразличимое и таким образом создадут перспективу для их осмысления, исследования и понимания.

Говоря о правовых отношениях в России, Бибихин вводит концепт «крепостное право». Эту известную историко-правовую категорию он переосмысляет как онтологический концепт. По ходу лекционного курса «философия права» Бибихин разбирает такую характеристику современного российского общества, как «стабильная неуравновешенность» (из статьи Marie Mendras, 1999) и сопоставляет ее с определением российского общества как «перманентной революции» в книге Астольфа де Кюстина «Россия 1839». Российское общество живет в состоянии «перманентной революции» несмотря на смену политических режимов, модернизацию и другие перемены последних полутораста лет. Бибихин сосредотачивается на странном сочетании избыточной жесткости писаного права и его массового непризнания жителями страны. Это право так часто менялось и часто предписывало столь несоотносимые с повседневными реалиями способы поведения и установления отношений, что люди привыкли ему не верить. В этом проявилась «свобода права»: «будем обозначать им, с одной стороны, свободу каждого трактовать здесь и теперь закон применительно к обстоятельствам и, с другой стороны того же листа, свободу создавать для каждого случая новый писаный или неписаный закон» (2, с. 391). Очевидно, что в ситуации «свободы права» стратегическое преимущество получает сторона с большими возможностями фиксации, пусть временной, выгодного положения дел. Такой стороной в России всегда являлось государство, и как «оборотная сторона того же листа» появилось крепостное право.

«В нашем обществе стабильно закрепление человека и его статуса задним числом в рамках ситуативно сложившегося вокруг него и в отношении его права. Например, рождение и место жительства человека случайно, но как только он записан в паспортном столе, место жительства жестко закрепляется за ним (…) Крепостное, или крЕпостное, право создавалось в ситуации опять же законодательной неопределенности и исправляло текучесть, неясность закона жесткостью вводимого порядка» (2, с. 384–385). Итак, свобода права — недостаточная рациональность писаного права, позволяющая и даже требующая его операционализации ad hoc — требует в качестве «точки отсчета» присвоения участникам правовых отношений некоторого соотносительного качества, которое вынуждает их не просто выполнять требования права, но и принимать сами эти требования. «Обязанностями» их называть не совсем точно. Эти требования определяются соотношениями статусов, и поэтому «бесправие означает правотворчество, и мое тоже, в каждый момент времени. Мой статус определяется не правом… а жестким закреплением решений обо мне и моих обо всем. При отсутствии стабильного закона остается всеми уважаемое крепостное право, т.е. моя несвобода внутри того, что мне суждено, в чем моя доля» (2, с. 392). Эта доля, это пользование свободой права могли бы быть свободой, но неравенство людей естественным образом превращает крепостное право в источник новых форм зависимости и подчинения. Накопление этих форм не означает их упорядочения. Они могут быть вполне эффективны для «закрепощения» другого, так что формальное право оказывается просто избыточным.

Концепт крепостного права как действительной формы права в России (в отличие от формального права европейской цивилизации) помогает осмыслить преемственность форм межличностных отношений в России. Эти отношения выстроены вокруг борьбы за статус и, следовательно, за потенциальную возможность закрепощения другого.

Моральные соображения о справедливости или несправедливости такого обращения с «другим» несущественны для людей, живущих в отношениях крепостного права. «Воля к достоинству» должна являть собой для жителя России некое противотечение, поскольку явно отрицает свободу права в отношении другого.

Действие отношений крепостного права Бибихин видит в частности в неписанном, но строго соблюдаемом правиле согласия следствия и суда, из-за которой в России практически не выносятся оправдательные приговоры судами первой инстанции (2, с. 393). Из этих же отношений проистекает слабость, декоративность российского конституционализма. Итак, концепт крепостного права указывает на принцип формализации отношений между людьми, действующий в России с неопределенно-древнего времени вплоть до современности.

Однако современное российское общество принципиально отличается от прошлого. Как было сказано выше, это общество — «постсталинистское». И чтобы понять его, обратимся к другому концепту Бибихина — к «ужасным вещам». Мы живем в ситуации после действия «ужасных вещей». Их близкое самонавязывающееся появление и неотменимое присутствие — вообще, по Бибихину, свойство XX и теперь уже XXI века. Это такие события или процессы, которые производятся человеком (социотехногенны) и при этом оказывают уничтожающее или травмирующее действие на всех без исключения, кто с ними соприкасается. Сила действия «ужасных вещей» как генераторов ужаса исключает возможность их адаптации и нормализации через какое-либо рациональное (этическое, телеологическое и т.п.) объяснение или экзистенциальное принятие. «Глупо воображать железного стоика, который невозмутимо сохранит себя в бесстрастии. Человек выдержать позу героя перед ужасными вещами не может. Ужас наложит свой облик. Бахтин говорил в частной беседе 9 июня 1970 года: “все, что было создано за эти полвека на этой безблагодатной почве, под этим несвободным небом, все в той или иной степени порочно”» (2, с. 176). «Ужасные вещи» невыносимы; это принципиальное историософское положение Бибихина. Но это, как ни странно, не означает, что к ним невозможно приспособиться. В этом же очерке Бибихин приводит в пример Лосева и Солженицына как людей, прошедших сквозь «ужасные вещи» и принципиально по-разному самоопределившихся благодаря им. Однако чем, как не социальной травмой, будет такое «приспособление».

Таких «ужасных вещей» немного. Они, как правило, уже давно стали предметом детальной философской рефлексии: тотальная война, лагеря уничтожения (3), атомная бомба, эпидемии. В России «явлением ужасной вещи» оказался сталинизм. Продолжающийся и теперь период постсталинизма — время, когда по-прежнему, по известному выражению Михаила Гефтера, «Сталин умер вчера» (4). Это период отхождения от такой «ужасной вещи». Он продолжается и теперь. В этом состоит содержание всего постсоветского периода.

Но сталинизм с его всеобщим равенством перед подавляющей волей власти всего лишьмаксимизировал исторические возможности крепостного права. Для этого Сталин полностью присвоил себе «свободу права». Понимание сталинизма как «ужасной вещи» создает историософскую систему координат. В 1953 году начался «постсталинский» период. И в настоящий момент он фактически еще продолжается.

Благодаря множеству воспоминаний, аналитических и исторических работ легко сформулировать принцип воздействия режима сталинизма на межличностные отношения: эти отношения и связи, как они ложились исторически, должны быть разорваны и замещены иными, произвольно создаваемыми властью и полностью ею контролируемыми отношениями и связями. Внутрисословные, общинные или родовые связи все в равной мере становились материалом для социального творческого действия власти. Террор, страх предательства, (травматический) опыт неизбежного предательства и т.д., но также и оптимизм строительства нового мира, — все это было средством для создания «нового человека», погруженного в такие искусственные связи. При этом отменялось и наследие прежнего крепостного права; объективное чувство освобождения становилось одним из ресурсов легитимации сталинизма и одновременно употреблялось им для создания новых искусственных связей. Для обеспечения работы крепостного права и были отстроены общественные институты, о которых шла речь выше. Социолог и философ Борис Дубин назвал современный режим общественных отношений «режимом разобщения». Возможно, последействие столь интенсивного ужаса не могло быть иным.

Следовательно, обретение достоинства в условиях продолжающегося действия последствия «ужасной вещи» сталинизма означает поиск возможности повседневного действия, отменяющего или приостанавливающего, «подвешивающего» действие крепостного права. «Изобретением» достоинства как исполнением воли к достоинству можно назвать такое «подвешивание», т.е. временную локальную отмену многочисленных практик разделения людей по их неравновесным статусам. Чтобы такая «раскрепощающая» работа могла бы вести к прекращению воспроизводства сталинизма, она должна происходить в первую очередь на микроуровне повседневных отношений. Это новая «воля к социальности», к обретению достоинства в отношениях с другими людьми помимо или даже вопреки нормам отношений, диктуемым правилами крепостного права через всеобщую систему статусных различий.

Важно отметить, что в этом случае изобретение достоинства может быть позитивно определено даже как воссоздание социальности. Точнее, как «воля к новой социальности», к установлению связей с другими (5). Даже несмотря на явный риск такой связности.

Это также означает, что становление «гражданского общества» и изобретение новых отношений достоинства — взаимосвязанные процессы, и только такой «низовой» процесс вообще может повлиять на воспроизводящие унижение постсталинистские общественные институты. СоциологА.И. Прусак пишет: «Самостоятельность/свобода обеспечивается объемом власти (влияния). Таким образом, утверждение достоинства, реализация интересов индивидов связаны с уровнем и содержанием их включенности в систему властных отношений, с положением в социально-политической организации общества». Однако именно это «содержание их включенности в систему властных отношений» и необходимо преодолеть! Абсолютный эгалитаризм достоинства означает, что его утверждение должно быть выведено из какой-либо связи с иерархическими властными отношениями.

Предстоит научиться определять достоинство вне всяких измерений власти, вне возможности власти.

Для этого требуется и произвольно, т.е. по собственной воле, отказаться от преимуществ пользования свободой права.

 Литература

1. Донских О.А. Воля к достоинству. Новосибирск: Сова, 2007.

2. Бибихин В.В. Другое начало. СПб.: Наука, 2003.

3. Агамбен Дж. Homo sacer. Что остается после Освенцима: свидетель и архив / Пер с ит. И. Левиной, О. Дубицкой и П. Соколова под ред. Д. Новикова. М.: Европа, 2012.

4. Гефтер М. Надо ли нас бояться?

5. См. мою серию редакционных статей в выпусках журнала «60 параллель» за 2011 год, посвященных общественной самоорганизации: На пути к сообщительности // 60 параллель. № 1 (40). С. 38–43; Надеяться ли на новые единства? // Там же. № 2 (41). С. 10–15; От подданных к гражданам // Там же. № 3 (42). С. 9–15.

Сокращенный вариант статьи «Изобретение достоинства в современной России», которая будет опубликована в журнале «Северный регион: наука, образование, культура» (г. Сургут) весной 2014 года.

Крым как последний вздох совка

Публикация с сайта Forbes.ru (http://www.forbes.ru)

Холодная весна 2014-го: Крым как точка сборки нового режима

Сергей Медведев

Сожаление об утраченной империи толкает страну к новой «холодной войне», но отсутствие ресурсов и привлекательной идеологии может превратить происходящее в трагифарс

А как все смешно начиналось: «закон о топоте котов», возрождение норм ГТО и школьной формы, комические Милонов и Мизулина, «взбесившийся принтер» Госдумы. Поначалу это казалось абсурдом, толстым троллингом — казачьи патрули, кафедра теологии в МИФИ, письма возмущенной общественности. Когда начался процесс по делу Pussy Riot и были приняты «закон Димы Яковлева» и закон о гей-пропаганде, все показалось уже серьезнее, но еще оставалась надежда, что мракобесие — всего лишь политическая технология, пропаганда для внутреннего пользования, акция устрашения для общества после митингов на Болотной и Сахарова.

При взгляде со стороны Россия была обычной авторитарной страной, которая привычно прессовала СМИ и несогласных, но играла по глобальным правилам, проводя IPO, привлекая инвестиции, готовясь к Олимпиаде в Сочи и председательству в «восьмерке», выступая в Совете Европы и Совбезе ООН. Москву вяло критиковали за права человека, но с ней можно было договариваться по международным делам, по той же Сирии. В политике царствовали прагматизм и цинизм, и Путин производил впечатление человека, который «знает, куда положил свои деньги».

Внутренняя и внешняя политика были разведены: дома — духовные скрепы отечественного производства, снаружи — кредитные рейтинги, «Северный поток» и друг Сильвио.

И вдруг неожиданно плотину прорвало, и мутные воды российской внутренней политики хлынули наружу, втягивая Россию в крымскую авантюру, выводя ее за пределы международного права и ставя на грань новой «холодной войны» с Западом. Духовные скрепы из внутрироссийского продукта стали основой для внешней политики. Евразийские камлания от Александра Дугина, патриотический китч от Александра Проханова, доморощенная геополитика от ведомственных академий, возглавляемых отставными генерал-майорами, из интеллектуального трэша вдруг стали мейнстримом, обернулись реальными передвижениями войск, интервенцией неопознанных частей и ядерными страшилками для Запада в исполнении Дмитрия Рогозина и Дмитрия Киселева. Мимимишный милоновский топот котов превратился в лязг гусениц.

В течение трех недель, отделяющих Игры в Сочи от крымского референдума, Россия превратилась из триумфатора и гостеприимного хозяина Олимпиады в страну-нарушителя и, вероятно, в страну-изгоя, поставившую на карту свою репутацию и международную стабильность ради каменистого полуострова в Черном море. 16 марта Россия с разгона, одним махом прошла точку бифуркации, разом закрыв 25-летний проект нормализации и адаптации к глобальному миру, длившийся с 1989 года, года ухода из Афганистана и падения Берлинской стены, и оказалась в новом мире, с новоприобретенной территорией — но без правил, гарантий и норм международного права. Эта оглушительная трансформация по своей неожиданности, масштабу и возможным последствиям сопоставима с распадом СССР.

В этом перевороте не надо искать ни рациональной основы, ни системных пределов: маховик сорвался с оси, и неизвестно, что еще он разнесет. Не надо думать, что «они» блефуют и в последний момент остановятся, не пойдут на аннексию, войну и полный разрыв с Западом. «Они» сейчас мыслят в принципиально иной логике, в парадигме мессианства. Тут для понимания нужны не Киссинджер с Бжезинским, не «финляндизация» с «балансом интересов», а скорее Бердяев и Данилевский, Якунин и Шевкунов. Российскую политику захватил уже не газпромовский менеджер с виллой в Антибе (сейчас он частным рейсом из Внуково-3 летит спасать свои активы), а православный чекист с томиком Ивана Ильина. Мы слишком долго не замечали «русский мир» и «геополитическую катастрофу» — и теперь они приехали к нам на БТРах. Как там у Пелевина: к 150-летию Достоевского в Мурманске заложен ракетный крейсер «Идиот».

В  российской политике произошла юнговская революция, в ней окончательно восторжествовало коллективное бессознательное, архетип, миф. Начавшись как троллинг и политтехнология, иррациональное постепенно проникло в сердцевину политики и само стало политикой, оптикой, через которую Кремль смотрит на мир. Дискурс овладел субъектом и вызвал к жизни новые, идеологические и мессианские, формы политики. Как пишет Александр Морозов: «Понятия выгоды, торга, обмена, сотрудничества, институциональности, традиционной «политики интересов» — вообще весь дискурс Realpolitik уступает место риску, героизму, героизированному суициду и «фатуму». Любые жертвы и даже конечная катастрофа не убеждают инициаторов такой политики в ее абсурдности».

Крым стал тем самым «фатумом», моментом истины, точкой сборки основных мотивов прошлых лет: постимперский ресантимент и уязвленная гордость, так хорошо показанная в балабановском «Брате-2» («Вы мне, гады, еще за Севастополь ответите!»), жажда реванша и поиск «фашистов», комплекс неполноценности (Америке можно, а нам нельзя?) и глобальные амбиции. В Крыму наступило насыщение раствора комплексов и страхов и произошла кристаллизация нового российского режима. И одновременно — территориализация коллективного подсознания, которое нашло себе плацдарм, инвестировалось в героический миф Севастополя. 

Сегодня в городе-герое карнавал — гуляют главные фигуранты нового российского дискурса Виталий Милонов, Александр «Хирург» Залдостанов и группа «Любэ», казаки и ветераны; Александр Проханов величает Президента РФ «Путиным Таврическим», а восторженные комментаторы говорят о «начале русской Реконкисты». Вдохновленная сочинским успехом и проникнутая новым мессианством, Россия решила переписать глобальные правила игры, пересмотреть всю мировую архитектуру, унаследованную от 1991 года и даже от Ялты. Чувствуя слабость и разобщенность западного мира, кризис американского лидерства и импотенцию Евросоюза, Москва решила пойти ва-банк и бросить вызов современному миропорядку. Поначалу Россия просто критиковала Запад за моральный распад, выстраивала оборонительный периметр от педофилов и либералов, а теперь решила раздвинуть границы империи, причем сделать это на тех же самых консервативных, морализаторских основаниях, на которых наводила порядок у себя дома.

Удастся ли новый российский крестовый поход?

По большому счету он стоит на геополитическом мифе, а не на трезвом расчете. В основе всего лежит иррациональный импульс, та самая немецкая Blut und Boden, «кровь и почва», которая подняла сегодня миллионы россиян на солидарность с Крымом, но которая имеет крайне мало ресурсных и институциональных основ.

В отличие от сталинского СССР, у нынешний России нет ни армии, ни технологии, ни — главное — привлекательной идеологии для противостояния с внешним миром, какая была у социализма. Аналогии с Ираном-1979 тоже хромают, Путин — не Хомейни, отец Всеволод Чаплин — не Хаменеи, московское православие не обладает мобилизационным потенциалом шиитского ислама. Как невозможно построение Святой Руси в секулярной урбанизованной России, так невозможно и построение «русского мира» на штыках, объединение православной цивилизации по Хантингтону — если, конечно, не считать таковой собирание «исконно русских» земель Крыма, Приднестровья, Абхазии и Осетии.

Как известно, история повторяется дважды. То, что происходит сегодня в Крыму, есть последний акт имперской истории России, которая в трагифарсовой манере изживает свое советское наследие. Жутковато, конечно, наблюдать этот экзорцизм, когда от Кремля дохнуло холодом и воскресли духи прошлого. Но это всего лишь химеры, тени, симулякры, вроде ряженых казаков или православных байкеров. Пока в России ночь, и надо лишь дождаться третьих петухов.

Холодная весна 2014-го: Крым как точка сборки нового режима

Адрес публикации: http://www.forbes.ru/mneniya-column/tsennosti/252311-pochemu-krym-stal-tochkoi-sborki-novogo-rossiiskogo-rezhima