Прочитал почти годичной давности интервью Бориса Гройса для «Теория и практика» «Конец истории: философ Борис Гройс о человеке, животном и бюрократах утопического государства». Привожу оттуда несколько принципиальных для меня цитат (выделено полужирным шрифтом мною):
«Глобализация, с которой мы имеем дело, — это неправильная глобализация, это глобализация рынков, но не администрации и бюрократии. Нужен кровавый период, должны произойти мощные глобальные войны, радикальные революции для того, чтобы отрезать всё прошлое и уничтожить традиционные привилегии. Это займет очень много времени, и я думаю, что мы пока даже не стоим на пороге этого периода. Возможно, он уже не за горами, но мы его ещё не видим.
— Кожев писал, что люди становятся животными после уничтожения всех архивов. А если даже эти архивы остаются, они не понимают, что там написано. Они могут их сохранить, но их голова занята актуальными материальными интересами и удовлетворением актуальных желаний, поэтому они не понимают, что живут в постистории. Вопрос, есть ли архив или нет, — никакой роли не играет. Например, сейчас есть архивы, и никто их не понимает. Мы сейчас пользуемся гуглом: вот можете прогуглить того же Кожева, вы получите миллион с чем-то каких-то сайтов. Ну и что? Ну прогуглили, ну и закрыли. Всё, что было в прошлом, что связано с интеллектуальной работой, либо исчезло, либо стало никому не нужным.
— Мне всё же интересно, что происходит с современным человеком? Какого рода антропологические трансформации мы переживаем сейчас? Кем мы становимся? Животными, художниками, кураторами, утопическими коммунистами?
— Произошла абсолютно полная ликвидация культуры, которая обвально началась в 1980-х годах и которая привела к тому, что все интеллектуальные, культурные традиции просто исчезли. То есть люди не имеют более никакого культурного запаса, они всё забыли. Соответственно, люди определяют себя по минимуму. Например, это может быть религия, религия минус теология или секулярный национализм. Недавно была дискуссия по поводу генетический манипуляции в США — разрешать её или нет. Там приняли какие-то решения, меня это волновало мало, но я обратил внимание на преамбулу, в которой было написано: «Как известно, Бог создал человека с телом и душой, то есть он состоит из двух частей, рассмотрим сейчас телесную». Иначе говоря, для американского конгресса, который выбирают американские граждане, всех этих тысячелетий, Платона, Гегеля, Маркса и прочего не существует. То же самое происходит, когда идут дискуссии о падении морали. Раньше это всё было только в Америке, теперь в Европе: в студию приглашают представителя идеализма — священника и представителя материализма — предпринимателя. Иначе говоря, все интеллектуальные, философские традиции стерлись, утратились.
Я интересовался исламом, и есть такой очень хороший автор Абдель Якхаб Меддеб, который преподает в Париже ислам. Он говорит так: «Все эти люди а) ничего не знают об исламе и б) ничего не хотят о нём знать». То есть современный ислам сейчас базируется на абсолютном забвении какого бы то ни было знания о нём. Это же относится к русскому православию: с одной стороны, говорят «православие», а с другой — ни Флоренского, ни Бердяева. Иначе говоря, современный человек определяется по минимуму. Он, конечно, не определяется как животное, потому что животное — это слишком тонко, изощренно. Скажем так: современного человека определяют этничность и внетеологическая религиозность.
— А почему религия так привлекательна до сих пор, помимо того что она даёт человеку какую-то точку опоры, какую-то идентичность?
— В рамках этой ликвидации культуры произошел ещё и слом всех социальных механизмов медиации. Раньше были какие-то дворянские собрания, купеческие собрания, пролетарские партии. Теперь всё это исчезло, есть только экономика, работа и семья. Нет никакой социальной системы, социальной медиации, то есть человек ни во что не включён. А люди хотят быть во что-то включены, они хотят иметь платформу, где они могут встречаться с какими-то людьми или не встречаться с другими. То есть они должны иметь какую-то формальную основу для объединения, потому что фактическая отсутствует: гражданское общество разрушено. Когда они определяют «свой/чужой» — этот момент выбора является моментом вступления на политическую арену. Но для этого выбора сегодня нет никаких оснований. Карл Шмитт ещё в 1930-х годах сказал, что основания для этого приобрели субъективный, иррациональный характер. Это различение происходит по минимальному признаку — знак принадлежности или непринадлежности к какому-то этносу, к какой-то религии. Это, конечно, фикция. Но эта фикция важна, потому что, если её не будет, люди не будут способны к политическому поведению. Но люди все ещё хотят себя идентифицировать как политических животных.
— Я бы сказала, что это подтверждает прогноз Маркса, который утверждал, что культура и все эти богатства и ценности нашего культурного наследия исчезают вместе с традиционными институциями. И ответственность за это Маркс возложил на капитализм, который, как известно, уничтожает всё святое. И это очень амбивалентный момент — с одной стороны, это грустно, но, как говорил Хайдеггер, где опасность, там и спасение.
— Это просто так. Я думаю, что идея конца истории Кожева заключается в том, что так произошло и уже больше никогда ничего не изменится. Всё, что будет потом, уже будет так, как оно есть сейчас, но в более универсальных и очевидных формах, чем сейчас.
— Последний вопрос о смерти. Меня очень заинтересовало ваше рассуждение о Малевиче и его утопии: всех мертвых надо сжигать и прах не развеивать, а делать из него лекарство, которое будет помогать нам продлевать свою собственную жизнь и здоровье.
— Я считаю, что произошел серьёзный сдвиг. Традиционное постплатновское представление о смерти было связано с ожиданием, что душа вечна, а тело нет. Мы считаем наоборот — душа гибнет, а тело продолжает жить. Соответственно, ставка делается на тело, и если говорить о Федорове, то его работы были напечатаны примерно в то же время, что и «Дракула» Брэма Стокера. На самом деле это одна и та же линия мысли. Она связана с привилегированием тела по отношению к душе, ведь вампир — это человек, у которого нет души, но есть тело, и для него это хорошо. Я писал об изменении образа вампира — начиная с Брэма Стокера до нашего времени. Вампир Стокера пытается соблазнить каких-то девушек, но девушки от этого мучаются и умирают, и сам он непривлекателен.
Но если мы возьмем современные фильмы, то вампир становится всё более сексуальным, всё более привлекательным и единственным среди всех — с хорошими манерами и хорошим образованием. Почему? Потому что он — так же как и все остальные люди — не читает книг, но зато встречался с их авторами лично — с Декартом и так далее. Он живёт в мире, где все впечатления только личные, поскольку культура уничтожена, но у него большее количество личных впечатлений. Наконец, в сериале «Сумерки» вампир всё время отказывается от девушки, которая пытается его соблазнить, он на протяжении всех трех серий отказывается от неё, то есть происходит полное переворачивание. И вампир фактически — это идеал современного человека, потому что он полностью достиг состояния жизни без души. Эта абсолютная бездушность и чистая телесность представляют собой культурный идеал нашего времени, которого, конечно, не каждому удается достичь».
Если сопоставить изложенное выше со статьёй Ф. Кушмэна «Почему я пустое», то вывод напрашивается почти очевидный. скорость и глубина изменений социальных конструкций — институтов, норм, правил, шаблонов поведения, мышления и образов жизни, — становятся такими, что единственным адекватным ответом может быть осознанный индивидуальный выбор всех составляющих своего я, т.е. индивидуальное социальное конструирование, и развитая пошаговая социальная инженерия. «Тело без души» — это состояние человека, который последние десятилетия подвержен стольким мощным и противоречивым воздействиям и столько знает того, что раньше и не задумывался знать, что просто вынужден отказываться знать прошлое и выстраивать своё поведение по прошлым лекалам, поскольку не понимает — для чего. И старшие поколения с недоумением и шоком никак не могут понять, почему для их детей совсем не очевидно то, что для них было само собой разумеющимся. Конец истории — это тогда конец «завода» первичного издания социального конструирования и возникновение объективной необходимости принципиально иного «перезавода», который не может быть никаким иным, кроме как сознательным и пошагово инженерным.
Неизбежно следующий из признания такого положения вещей вывод — невозможность установления государственной идеологии и навязывания «духовных скреп» сверху с помощью хоть самой-самой сверхизощрённой пропаганды и политтехнологии. Необходимо с детского сада давать инструменты и методы выстраивания индивидуальной ответственности за сознательный ВЫБОР ВСЕГО существенного в своей жизни, обучать сознательному социальному конструированию и конструктивному участию в социальной инженерии. Не исполнение «заветов» прошлого, а проект постепенного пересоздания социальной жизни заново — вот единственное, что может стать движущей силой последующих поколений. А у живущих сегодня есть шанс осознать этот вызов и сделать выбор, придающий прекрасный смысл их жизни. И дальше, как всегда, борьба с трясинами утопий и нащупывание извилистой, но разумной и реалистичной тропы с помощью критики самообманов... КОРНИ в помощь!
